ПОРТРЕТ РАЗВЕДЧИКА КУЗНЕЦОВА - Великая Отечественная война - Каталог статей

В первые её дни крепкий студент добровольно вступил в действующую армию и был зачислен бойцом-парашютистом в отдельную мотострелковую бригаду особого назначения, выполнявшую самые трудные задания командования. Её бойцы защищали Москву, держа оборону под Дмитровом и на Ленинградском шоссе. Владимир Иванович участвовал в знаменитом параде: 7 ноября 1941 года он прошёл в строю по Красной площади нашей столицы.
Весной 1942-го в составе парашютно-десантного отряда будущего Героя Советского Союза полковника Д.Н. Медведева наш земляк был заброшен в глубокий тыл противника и в течение двух лет партизанил на Западной Украине. Имя В.И. Ступина, командира роты медведевского отряда, награждённого орденами Отечественной войны I степени и Красной Звезды, польским орденом «Партизанский крест» и многими медалями, упоминается в книгах и статьях, посвящённых бесстрашному разведчику Н.И. Кузнецову. Владимир Иванович был среди тех, кто тёмной августовской ночью 1942 года на заболоченном лесном лугу близ хутора Злуй у границы Ровенской и Житомирской областей встречал группу, с которой прибыл в отряд Кузнецов. Впрочем, тогда все знали его как Николая Васильевича Грачёва. Ступину посчастливилось участвовать с ним в нескольких боевых операциях. Но был и другой приказ командования: бывший студент архитектурного института по заданию комиссара отряда нарисовал портрет прославленного разведчика.
Из воспоминаний Владимира Ивановича: «Декабрьским вечером сорок третьего года меня вызвал комиссар отряда майор Стехов. По пути к штабу я догнал художника Гришу Пономаренко. Нырнув в штабную землянку, мы дуэтом доложили о себе. В неверном свете жировых плошек не сразу заметили, что майор был не один. Позади него в дальнем углу командир отряда Медведев беседовал с давно уже знакомым мне, но всё ещё загадочным блондином. В отряде его называли не по званию и не по должности, а «Николай Васильевич» или просто «Грачёв». Вчера перед строем командование отряда от имени всего личного состава поздравило пятерых наших товарищей с высшей правительственной наградой — орденом Ленина. Возникла идея создать нечто вроде портретной галереи лучших из наших партизан.
— А откроем мы её портретом вот его, — указал комиссар на место, где только что сидел Грачёв. — Изобразить его надо поточнее, чтоб не только внешнее сходство получилось, но был бы передан характер, психология. Вы уж постарайтесь, мобилизуйте всё ваше мастерство.
— А он будет позировать нам? — спросил я.
— Да, конечно. Мы его уговорим. Это я беру на себя.
— Где мы будем рисовать?
— С этим сложнее. Надо подыскать такое место, где бы вам не только не мешали, но и чтобы лишний глаз не видел вашего занятия. Дело в том, что Николай Васильевич будет одет несколько необычно. Вот увидите…
Психология, характер — как же их отразить в портрете, если ни того, ни другого толком не представляешь себе? Помнится, в архитектурном институте на занятиях по рисунку профессор Курилко разъяснял нам: чтобы передать в портрете характер человека, надо знать не только его настоящее, но и прошлое. Настоящее Николая Васильевича, положим, известно, но что я знаю о его прошлом? У меня одни догадки.
К девяти часам всё было готово: ординарец занял пост у входа в землянку, я расставил импровизированную мебель. Вскоре явился Грачёв. Он, пригнувшись, миновал тамбур, наигранно вытянулся перед нами во фрунт и, нажимая на «о», громко отрапортовал:
— Товарищ командир роты, по вашему приказанию прибыл!
— Проходите, Николай Васильевич, вот сюда, — засуетился я.
Он окинул взглядом помещение, одобрительно цокнул и учтиво осведомился, будет ли позволено ему раздеться. Затем потянул замочек молнии, высвободился из комбинезона, одёрнул немецкий мундир, поправил погоны, подтянул ремень, чуть сдвинул вперёд кобуру «вальтера».
— Ещё не всё, — белозубо улыбнулся Грачёв, извлёк из свёртка фуражку с высокой тульёй и, пригладив русые волосы, надел её так, что высокий его лоб до самой переносицы скрылся за тёмно-зелёным лакированным козырьком. — Вот теперь всё. Какова белокурая бестия? — спросил он, выбросив руку вперёд-вверх.
Минуту мы с Гришей Пономаренко разглядывали Грачёва в немом удивлении. Перед нами стоял настоящий фашистский офицер, отборный гитлеровец, кавалер железного креста, высокий, широкоплечий, словно влитый в эту ненавистную форму. Глядеть на него, признаюсь, было жутковато. Вздохнув, я предложил начинать. Примерились так и этак и наконец уселись. Я взял у Пономаренко тонко очинённый карандаш и полуватманский лист из альбома. Мольбертом мне служила моя командирская планшетка.
— Какую позу прикажете принять? — всё в том же шутливом тоне спросил Грачёв.
— Вот так и сидите, пожалуй, если вам не утомительно будет. Как ты считаешь, Гриша?
Пономаренко кивнул и, щурясь, стал поглядывать то на Николая Васильевича, то в альбом. Я тоже начал прикидывать, как лучше вписать рисунок в лист. Решил делать погрудный портрет. Пусть он будет помельче, зато все регалии изображу: и фашистскую эмблему над правым нагрудным карманом, и железный крест на левом кармане, и какую-то тёмную медаль пониже. Вдруг меня взяло сомнение: чей же это портрет у меня получится — породистого гитлеровского головореза или нашего разведчика? Налицо было явное противоречие между формой и содержанием. И оно было неустранимо, поскольку вытекало из самой исключительности положения Грачёва: советский человек облёкся в шкуру фашиста ради борьбы с фашизмом. Мне ничего не оставалось, как попытаться выразить именно это противоречие. В этом, видимо, и состояла, как говорят теперь, творческая сверхзадача. И я принялся за дело.
Рисунок мой подвигался медленно, а время бежало. Вот уже два часа, как длился наш сеанс. Я был поражён выдержкой Николая Васильевича: он словно застыл в своей неподвижности и только взмахивал светлыми ресницами. Предложил ему отдохнуть. Грачёв встал, потряс кистями рук и тоном учителя произнёс: «Нуте-с, посмотрим, что у нас получилось». По существу, всё уже есть: и затенённые козырьком глаза с чуть заметной точкой блика, и скулы, и нос, и тщательно оттушёванные губы; фуражка, мундир с погонами, карманами и пуговицами точно по их числу зафиксированы. И сходство есть, почти как на фотографии. Но это копия, а не раскрытие образа. Что делать, не начинать же заново? Да и едва ли сумею лучше.
«Недурно, — наклонился надо мной Грачёв.
— Всё честь честью». Так мой несовершенный и незавершённый рисунок, не столько портрет, сколько эскиз к нему, остался единственным изображением Кузнецова с натуры. Чудом сохранился он во всех передрягах последнего похода отряда и затем был передан в Ровенский музей партизанской славы».
Это только один из эпизодов совместной службы нашего земляка и известного разведчика. Владимир Ступин вместе с другими партизанами провожал Николая Ивановича Кузнецова, одетого в мундир немецкого офицера Пауля Зиберта, во Львов, откуда тому уже не суждено было вернуться…
После окончания Великой Отечественной войны связная Кузнецова Ванда Пилипчук стала женой Ступина. Владимир Иванович продолжил учёбу в архитектурном институте, по окончании которого был направлен в архитектурный совет строящейся ВДНХ. На выставке он реконструировал павильон «Урал» и оформил его новую экспозицию. Позже в соавторстве со скульпторами И.Ф. Кудрявцевым и О.В. Буткевичем Ступин участвовал в сооружении надгробия академика живописи Аполлинария Михайловича Васнецова в Москве и памятника чувашскому поэту К.В. Иванову в Чебоксарах. Затем Владимир Иванович работал заведующим редакцией истории и теории архитектуры «Стройиздата», начальником ГлавИЗО и членом коллегии Министерства культуры РСФСР. 12 лет он возглавлял издательство «Искусство», а с 1976 года трудился в газете «Советская культура» в должности заведующего редакцией изобразительного искусства и члена редколлегии.