ТЕПЛУШКА
Мое детство прошло в деревне. В ту пору она еще не была развращена достижениями цивилизации: не было электричества, радио, денег и казенного хлеба. Вся связь с внешним миром осуществлялась через председателя колхоза, который ездил верхом на лошади с кожаной планшеткой через плечо. По осени, а то и летом он проводил собрания. Собрания всегда проходили в теплушке.
Теплушкой в деревне звали небольшую избу, расположенную по соседству с конным двором, там хранили хомуты и остальную конскую упряжь. Теплушка была самым демократическим местом в деревне - в ней курили, пили, плевались, ругались матом, дрались, а зимой она становилась местом проведения вечерок, по-нынешнему - дискотек.
Надо заметить, что и вечерка и дискотека имеют много общего. Конечно, на вечерке не было современной аппаратуры, которая «низами» запросто сбивает с ног, а «верхами» лишает человека разума, но зато была гармошка.
Гармонист, как и нынешний диск-жокей, до самого утра гонял по кругу несколько мелодий. Порой эти мелодии сильно отличались друг от друга, но на характер танца это влияло мало: молодежь моего детства, так же, как и современная молодежь, на своем вооружении имела два-три танцевальных движения.
Для нас, детей, теплушка была единственным источником информации. К счастью, «Правил пребывания детей и подростков в общественных местах» еще не было, и нас никогда не гнали домой спать, а даже наоборот - наше присутствие, можно сказать, поощрялось. И это понятно - теплушка была и ареной цирка, и театральными подмостками, и залом заседаний, а ведь проведение любого мероприятия требует зрителя.
Не все, что происходило в теплушке, мы понимали, особенно собрания. Эти собрания были, как близнецы братья: сначала председатель стращал капиталистами, которые мечтают захватить нашу деревню в рабство, а затем рассказывал про товарища Сталина, который нашего угнетения не допустит.
Рабства в деревне никто не хотел, но и всемогущий Сталин энтузиазма не добавлял: старшие угрюмо молчали, вздыхали, исподлобья поглядывая, то Друг на друга, то на красную скатерть, которой был покрыт стол, и кожаную планшетку, которая на ней лежала. Красная скатерть и кожаная планшетка на какое-то время отнимала дар речи и смелость.
Первой в диалог вступала Анюта. Анюта ни кого не боялась - у нее не было детей, мужа и скотины: терять ей было нечего. Детей Анюта не имела по причине того, что природа обделила ее способностью иметь результат совместного, очень приятного труда с мужчиной. Всего остального она уже не имела не по причине, а в следствие. Жизнь такой женщины в наше время вряд ли может быть предметом зависти. Но в то, не нынешнее время деревенских баб, даже тех, которые жили с мужьями, душила жаба.
Страна только что вышла из войны, в которой потеряла не один десяток миллионов человеческих жизней. Чтобы поправить положение, женщин насильно побуждали рожать. Аборты, равно как и другие способы искусственного прерывания беременности были запрещены, нарушение запрета влекло за собой уголовную ответственность и соответственно, как меру наказания - лишение свободы. Вот по этой-то причине наши деревенские бабы систематически пребывали в посте. В отличие от жен мужики благодаря сердобольной аннушке имели возможность не изнурять свое тело говеньем.
Почему-то Анюта очень любила задавать вопросы председателю не у себя дома, а в теплушке. Быть может, ей хотелось помочь мужикам в их трудную минуту - ведь, как никак, а все они для нее были родные и близкие.
Анютин вопрос «Ильич, что опять денег на трудодни не будет?» выводил собрание из оцепенения и желающих сказать председателю прямо в лицо все то, что они думают про трудодень, а за одно и про него - председателя - становилось больше чем достаточно.
Говорили, то все в раз, то по отдельности, обращая свои монологи не только к председателю и друг к другу, но и к какой-то высшей субстанции. Эта субстанция почему-то никак не хотела понять, что если колхознику не давать денег и хлеба, то нашей деревне придет конец.
Как только назревала резолюция о том, что сначала необходимо собранные зернышки поделить по трудодням так, чтобы хватило прожить до будущего года, и лишь остальное сдавать государству, председатель доставал из кожаной планшетки чистый лист бумаги и карандаш. Эта манипуляция деревенских ораторов приводила к порядку - мгновенно наступала тишина, и только сверчок за печкой никак не унимался.
Карандаш был очень красивый: с одной стороны он был синий, а с другой красный. «Прошу записываться, кто против того, чтобы сначала выполнить план по поставке хлеба государству», -вопрошал председатель, вставая из-за стола. «Против» никого не было, да и быть не могло.
Сама теплушка и часть конного двора были сооружены из построек Павла Рыжего, которого раскулачили во время коллективизации. И хотя после войны осколки его семьи смогли собраться вместе, жили они в деревне беднее всех. У Павла Рыжего не было сыновей, а годы, проведенные в ссылке, подорвали здоровье и отняли силы. Помогла деревня - мужики сообща поставили ему домишко. Но эта, первая после войны новостройка стала не столько ласточкой лучшей жизни, на которую надеялись в деревне, сколько вороной, которая добра никогда не накаркает.
«Итак, - подытожил председатель, - если «против» нет, то значит все «за». Все за то, чтобы сначала выполнить план по хлебопоставкам государству, а потом уже себе, что останется. Нам не на кого жаловаться, как потопаешь, так и полопаешь!»
Председатель, укомплектовав свою планшетку чистым листом бумаги и карандашом, и, утеплив красной скатертью свою поясницу, не прощаясь, выходил на свежий воздух.
За рекой километрах в двух виднелась деревня Чукша, - следующее собрание пройдет там, а сегодня Ильич останется в нашей деревне на правах наместника. Это традиционное право, которое пришло из глубины веков, еще со времен монголо-татарского ига и органично вписалось в новую жизнь, нашими мужиками не оспаривалось.
Мужская половина нашей деревни Анюту любила, но до драки дело не доходило - умела Аннушка каждому найти свое время и место. Однако доброжелательность разом исчезала, когда какой-нибудь гость из соседней деревни подозрительно долго искал ее взгляда: такое поведение расценивалось как вызов, статус гостя резко менялся, и каждый считал своим долгом сообщить ему об этом. Но Ильич не был мужиком из соседней деревни, он был представителем некой высшей субстанции, ее наместником, а наместник всегда для хозяина гость.
С тех пор минуло почти полвека. Нашей деревни нет. Нет даже подпольных ям - сплошное поле. И только деревья на угоре - живые свидетели теплушечной демократии - пока еще живы.
Э. Трахтенгерц
|
