Якимова-Диковская Анна Васильевна, революционерка - Революционеры - Каталог статей

Работали под наблюдением надсмотрщика, который стоит и понукает трехэтажной бранью замешкавшихся, оступившихся, а те отвечают ему тем же. Спешат, толкают друг друга и такими же приветствиями обмениваются между собой. С утра до вечера так и висит в воздухе эта брань, и разговаривать тут уж некогда. Поселилась я в семье рабочего, в общем, конечно, с ними помещении, и столовалась у них. В субботу или накануне какого-нибудь праздника, проработав урочное время, шли к подрядчику за расчетом. Работали поденно и, не помню, один или два раза в неделю получали расчет. Усталые, голодные шли за деньгами, и иногда подолгу приходилось ожидать у дома подрядчика, когда его не было дома к назначенному времени или когда их степенство изволили обедать или пить чай. А он в это время несколько раз покажет в окно свою жирную, сытую и вспотевшую от чая рожу с разными шуточками-прибауточками, с сальными любезностями по адресу женщин. Тут, можно сказать, вполне испытала я чувство ненависти голодного трудящегося к сытому, довольному тунеядцу. С неделю проработала на пристани, а потом приняли меня чернорабочей на завод. Работа для чернорабочих женщин была такая же, как и для мужчин, но мужчин было очень мало, а главным образом женщины. Работа большею частью состояла в выгрузке с платформ и переноске строительного материала в распиловочную, а потом в сушилку, в разные мастерские и, наконец, туда, где сбирались уже вагоны. По виду я была такая здоровая, что этим выделялась среди женщин. Помню, раз нужно было перенести с одного места в другое толстый дубовый брус, для чего требовалось четверо мужчин, а налицо их было только трое, и они за четвертого избрали меня: "Ну-ка, Антонина (мое имя по паспорту), берись!". Нельзя сказать, чтоб я была особенно польщена таким вниманием, так как мне было очень тяжело нести, тем более что я была ниже ростом, и этот брус, накренившись в мою сторону, больно давил и резал мне плечо. Но ничего — оправдала их мнение. Завод этот принадлежал Бернардаки. Директор был англичанин, страшно плохо говоривший по-русски и почти недоступный для рабочих. При входе на завод в первом большом помещении висели на стене "правила", где между прочим было сказано, когда, за что и в каком размере берется штраф, когда производятся сверхурочные работы и проч. О сверхурочных работах было сказано: "При усиленных ночных работах чернорабочие, по желанию, остаются и на ночную смену". Раз после гудка по окончании работы является десятник и громогласно объявляет: "Бабы, оставайтесь на ночную смену!" Я оставаться не желаю, заявляю ему и направляюсь уходить. Меня женщины останавливают и говорят, что уходить нельзя — оштрафуют. Я им возражаю, что этого не должно быть, так как по правилам остаются на ночную работу по желанию, а я не желаю. — "Что там правила! будут тебя спрашивать. Оштрафуют и все тут!" — "Не может этого быть", — говорю. — "Вот увидишь: завтра будешь выписана на штрафной доске! Ты не первая..." Я ухожу, а они посмеиваются над моей наивностью. На другой день встречают меня вопросом: "Видела на штрафной доске? тебе штраф" (эта штрафная доска в той же передней большой комнате, где и правила). — "Видела! — говорю: — Это ничего не значит: запугать хотят, стращают, а не вычтут при расчете, я по правилам". — "Пропишут тебе правила!" — Через сутки тот же окрик десятника оставаться на работу. Я опять ухожу, а мне вдогонку: "Что же ты днем будешь работать, а за вечернюю работу этим штраф платить?!" Я доказываю невозможность по принуждению работать еще после трудового дня и что штрафов тут никаких не должно быть. Наутро на доске опять пометка о штрафе, а женщины насмешливо-укоризненно посматривают на меня. Несколько дней обходится без сверхурочной работы. Меня страшно интересует: как это можно оставаться еще работать как следует в продолжение 4—8 часов после такого длинного рабочего дня (рабочий день был, кажется, 12 часов). Мне казалось физически это невозможным. Продолжительность сверхурочных работ была разная: иногда с 6 до 10 вечера, а иногда с 6 до 2-х ночи за удвоенную плату за каждый час по сравнению с дневной. Потом раз опять после гудка является десятник и заявляет: "Бабы, кто хочет, оставайсь!" Я остаюсь, чтоб познакомиться с этой работой.

После небольшой передышки оставшиеся принимаются за дело, но, видать, с большой натугой. Завод в полном ходу; машины работают неослабно, а люди по мере течения времени все замедляют и замедляют свои движения. Жизнь на заводе мало-помалу затихает. Начальства не видно. Машины только работают без устали, а около машин людей все меньше и меньше, но зато видать по сторонам и углам везде сидят парочки, кучки, беседуют, а кто и прикорнул, дремлет. Некоторые группы работают поочередно: отдохнувшие, вздремнувшие берутся за дело, а те, кто работал, идут отдыхать. При входе и выходе из мастерских ставятся караульщики и, при приближении кого-либо из начальства, дают знать в мастерскую, и разом все вскакивают и принимаются каждый за свое дело. Начальство удаляется, и мастерская принимает прежний вид. Меня удивляло: неужели была все-таки выгодна для завода по своим результатам такая работа при затрате в полной мере всяческих подсобных материалов, при работе и верчении машин в значительном размере впустую? Больше мне уже не приходилось иметь дело с ночными работами. Не помню, сколько времени пробыла я чернорабочей, а потом перевели меня в "стружечницы" — это чином выше, поденная плата больше на пятак или гривенник, не помню. На обязанности их было подметать в вагонной мастерской от станков стружки и выносить их. Работа была более легкая, более чистая, и приходилось соприкасаться с одними и теми же людьми у станков.

В это время на заводе работал Степан Халтурин. В Вятке я с ним не была знакома и познакомилась в Нижнем на квартире X. В. Поддубенского, там и встречались потом по воскресеньям и праздникам, а на заводе были как бы совсем незнакомыми. Он в то время был занят мыслью об организации "Северного Рабочего Союза" и временно работал с этой целью в Сормове, чтоб завязать связи.

Через Нижний должны были провозить при отправке в Сибирь осужденных по процессу 193-х. В Питере решили устроить в Нижнем побег Екатерине Константиновне Брешковской, и с этой целью приехал в Нижний Н. А. Морозов. Нужно было устроить в городе квартиру, и предложили этим делом заняться мне. Кстати, непривычная тяжелая физическая работа отразилась уже на моем здоровье, и требовалось обратить на это внимание. Пошла в заводский приемный покой, где мне назначили лечение и выдали бюллетень, освобождающий на несколько дней от работы. Ушла в город, но скоро выяснилось, что осужденных провезли дальше и отправили на пароходе. Никакого побега устраивать не пришлось. Оставаться на заводе я тоже не видела смысла. Пошла за расчетом в контору завода и заявила, что серьезно заболела мать, и меня требуют домой. Без возражений попросили у меня расчетную книжку. Подсчитали и выдали деньги по высшей плате для поденных женщин за все время работы на заводе, по 45 коп., как получачали "стружечницы", без всяких штрафов. Прошу возвратить мне паспорт (паспорта рабочих хранились в конторе). "Паспорт ваш у станового пристава в Кунавине. Вам за ним нужно обратиться туда". Я, конечно, не последовала этому совету, так как паспорт был отправлен, очевидно, для проверки становому, а был фальшивый, потому я и сочла за благо не показываться туда и подарить становому паспорт. Пропаганды на заводе не вела, противозаконного ничего не делала и даже никаких книг у себя на квартире не имела. Но бдительное око обратило внимание (из газет было известно о процессе 50-ти и 193-х); паспорт администрацией завода был отправлен становому приставу, а ко мне обращались на "вы", в то время как всем рабочим "тыкали", и штрафа не удержали. Из конторы я поспешила пойти к женщинам, чтоб показать им свою расчетную книжку, как был произведен расчет, и что относительно штрафа я была права, так как никакого штрафа с меня удержано не было. "Ну, конечно, Антонина, ты человек грамотный, тебе виднее, а мы люди темные". Тон был уж совсем другой, а не тот, что было вначале, когда они потешались надо мной. Попрощались со мной очень приветливо.

Счастливо убравшись с завода, благодаря тому, что сама не захотела оставаться там дольше, а то опять бы неизвестно за что очутилась, по всей вероятности, в тюрьме, поехала на родину, чтоб окончательно попрощаться с родителями, побывать там, где была учительницей и где была арестована, чтоб уехать оттуда уже навсегда и бесповоротно связать себя с революционной организацией.

Первым делом на короткое время направилась к родителям. Там, очевидно, полиция уже ждала меня, и на другой день утром нагрянул исправник с предписанием министерства внутренних дел взять меня под надзор полиции с воспрещением выезда с места жительства. Исправник приходился каким-то дальним родственником отцу и был с ним знаком. К исправнику я не вышла, а принимал его отец, который и был посредником между мною и им. Отец заявил мне, что исправник приехал, чтоб взять с меня подписку о невыезде. Говорю, что подписки не дам, потому что судом я оправдана. С этим отец и отправляется к исправнику. Исправник настаивает на подписке и обещает к следующему учебному году (я родителям говорила, что в Питере поступлю на высшие курсы) дать мне благоприятный отзыв, и мне разрешат поехать в Питер. Я отказываюсь. Так отец несколько раз пропутешествовал от исправника ко мне и обратно. Наконец, исправник заявляет, что он не может уехать без отметки на этой бумаге, что я ее видела, а иначе скажут, что он не предъявлял ее мне. Тогда я написала, что бумага мне предъявлена. Исправник уехал. Через некоторое время видим, что около нашего дома похаживают мужики. Оказалось, что становой приказал караулить меня, предполагая, очевидно, что я сейчас же намерена удрать. Крестьяне, прокараулив целую ночь, потребовали от станового вознаграждения водкой, в каком размере — не помню. Караула больше не было, но сельскому старосте было приказано сейчас же давать знать становому приставу, жившему в Буйском заводе, в 7-ми верстах от нас, если я куда выеду. Подписалась в библиотеке в Уржуме и стала ездить туда довольно часто за книгами. Я еду в город за 10 вер., а сотский "мчится" к становому за 7 вер. Пока он туда едет и обратно от станового, а я уже дома. Таким образом, проделав несколько раз напрасно поездку к становому и находя в результате меня вернувшейся, привыкли к моим отлучкам и успокоились. Прожила я несколько месяцев и в начале февраля уехала в город и не вернулась больше. Было воскресенье и какой-то царский праздник. Возница из Архангельского оставил меня в Уржуме на почтововой станции, и очень скоро уехала я с обратным ямщиком по направлению гор. Нолинска. При отправке, проходя мимо соседней комнаты, увидела пальто военной формы. Оказалось, что там остановился становой из завода, который караулил меня, а в это время был в церкви на царском молебне, о чем я узнала от ямщика, с которым ехала. За время пребывания у родителей списалась с Поддубенским в Нижнем Новгороде и получила от него паспорт и деньги, что пришлось получать, конечно, не на свое имя, а воспользоваться услугами местного учителя.

Прежде всего я направилась к Вятке, а затем в село Каменицкое, где учительствовала, чтоб рассказать, почему и за что была арестована и судима. Несколько дней пробыла там и повидалась с более близкими людьми. Знакомый пожилой крестьянин повез меня до Яранска. Я не скрыла от него, что еду в Питер с целью вступить в революционную организацию. "Святое твое дело! Если бы у меня не семья, я сам бы пошел на это дело", — сказал он мне. Этим последним визитом в Каменицкое и закончилось мое непосредственное общение с народом.

Благополучно добралась до Питера. За мною была погоня, но запоздалая, да к тому же я поехала не по тому направлению, не на Казань, как они предполагали, а на Вятку. В Петербурге я имела землевольческий адрес к сестре О. В. Аптекмана и попала сразу в ту группу с Плехановым во главе, из которой потом образовался "Черный Передел". Из этой группы я лично никого не знала, а мне хотелось встретиться со знакомыми по процессу 193-х, с Тихомировым и Н. А. Морозовым; просила устроить мне свидание с ними, но так и не добилась этого, получая в ответ, что они очень заняты. Новые мои знакомые предложили мне поселиться на квартире, где собирались рабочие и Плеханов и Аптекман читали им лекции (О. В. Аптекман, "О-во Земля и Воля", стр. 317, 362). Не помню, кто был хозяином этой квартиры. Тут прожила я недолго, так как после покушения Соловьева на царя ожидали сильных репрессий, обысков и решили ликвидировать квартиру, а мне настоятельно предложили временно отправиться в Калужскую губ., не помню в какое-то имение, где я должна пробыть до вызова. Сидеть там мне скоро надоело, и я, томясь бездельем, не дождавшись вызова, поехала в Питер, чтоб самостоятельно разыскать тех, кого мне хотелось видеть. С большими трудностями, но все-таки мне удалось найти Н. А. Морозова и др. С этого времени я крепко связалась с той группой, которая образовала партию "Народной Воли".

Перед покушением Соловьева направление многих членов "Земли и Воли" определилось в сторону будущей программы партии "Народной Воли". Я упоминала, что по выходе из тюрьмы в январе уже 78 года дебатировали у нас вопрос о пропаганде фактами, а очень скоро явилась и такая пропаганда, сначала выстрелом Засулич, ее судом, потом убийством Мезенцева, покушением на Дрентельна, покушением Соловьева на царя. А что же может быть лучше ударов в самый центр государства, где неограниченный монарх является вершителем судеб как в области экономической, так и политической, и в представлении народа этот владыка рисуется священной особой, помазанником божиим. Мне при близком соприкосновении с народом приходилось упираться в безнадежность, покорность судьбе: "Не нами началось, не нами кончится!", и этот фатализм нужно было разрушать не словами, а действием, ударами будить сознание и чувство.

В скором времени, по возвращении из Калужской губ., была нанята мною вместе со Степаном Ширяевым квартира, где мы учились домашним способом приготовлять нитроглицерин и из него динамит. С этого времени и до 1-го марта 1881 г. весь нитроглицерин и динамит приготовлялся при моем участии на квартирах, где была я и хозяйкой квартир. Сначала, как сказала уже, с С. Ширяевым на 2-х квартирах, потом с Исаевым, тоже на 2-х в Петербурге, и, наконец, с Кибальчичем, где приготовления шли для М. Садовой. На этой квартире, в качестве родственницы, жила Фанни Абрамовна Морейнис и заменяла меня в квартире в мое отсутствие, когда я была уже хозяйкой в магазине сыров на М. Садовой.

В мае 79-го года организовалась террористическая группа "Свобода или Смерть", в которую вошла я с самого начала. Членами этой группы были: Н. А. Морозов, Л. А. Тихомиров, Ал. Квятковский, Баранников, Ст. Ширяев, Гр. Исаев, Зеге-фон-Лаутенберг, Арончик, Богородский, Григорий Гольденберг, студент Якимов, Е. Д. Сергеева, С. А. Иванова, А. В. Якимова и Н. С. Зацепина. Большинство членов этой группы потом вошло в Исполнительный Комитет "Народной Воли". Студент Якимов и Н. Зацепина, поженившись, вскоре отошли от революционной деятельности.

После решения Исполнительного Комитета 26 августа 79 г. устроить ряд покушений на Александра II по пути его возвращения из Крыма в Петербург, вместе с Желябовым под фамилией Черемисовых поселились в Александровске Екатеринославской губ., чтоб устроить покушение по железной дороге вблизи этого города. По возвращении из Александровска на Большой Подьяческой, дом 37, кв. 27, где мы жили с Исаевым, шли приготовления динамита для взрыва в Зимнем дворце. После взрыва во дворце 5-го февраля 1880 г.

Степан Халтурин скрывался у нас на этой же квартире. Тут же приготовлялся динамит для устройства покушения в Одессе весной 80 г. Дворник дома квартиры на Б. Подьяческой был прогоревший торговец из "Суровской лавочки", — "из лавочки выехал на палочке", говорил он, и он же исполнял обязанности швейцара и жил в швейцарской в малюсенькой комнате. Знакомства, оставшиеся от лучших времен, поддерживал и теперь. Нужно было ему "справлять именины", позвать своих знакомых, в числе которых был врач, околоточный надзиратель и проч. "чистая публика", а помещения-то не было; вот он и попросил нас с Исаевым уступить свою квартиру на вечер для приема гостей. Отношения у нас с ним были хорошие, а благодаря такой любезности с нашей стороны мы должны были зарекомендовать себя еще лучше во всех отношениях в его мнении. Согласились, квартиру очистили, все упрятали. Квартира была в верхнем этаже, и ей одной принадлежал непосредственно примыкавший к ней большой чердак с холодной комнатой, имевшей окно напротив окна нашей гостиной. В эту комнату мы поместили Халтурина, который в шубе сидел и из окна темной комнаты наблюдал веселящихся гостей. Мы с Исаевым тоже были в числе гостей. Мне с околоточным, как раз у того окна, через которое наблюдал Халтурин, пришлось играть в карты, и я три раза оставила его дураком.

В апреле месяце в Одессе, по Итальянской улице, дом № 47, было нанято торговое помещение, где хозяевами лавочки были Перовская и Саблин, под фамилией Прохоровских, муж и жена, а мы с Исаевым — хозяевами конспиративной квартиры по Троицкой улице, дом № 3, под фамилией Потаповых. На последней квартире хранилось все, что нужно было для снаряжения мины. Раз здесь Исаев стал прочищать металлическую трубочку для запала, будучи уверен, что она пустая, как получались обыкновенно трубочки со стороны, металлической же тоненькой палочкой, как вдруг в соседней комнате услышала я сильный взрыв. Вбегаю и вижу Исаева бледного-пребледного, сидящего на диване с приподнятой над столом рукою, оканчивающейся большой, четверти 1½, кровяной кистью. Оказалось, что в трубочке была гремучая ртуть, которая и взорвалась от трения. Первые слова Исаева при моем появлении были: "Уходи скорей с квартиры! Я погиб". Сейчас же перевела Исаева в другую комнату, в темную. Руку слегка забинтовала и опустила в таз с холодной водой. Кровь в комнате замыла, куски оторванных пальцев со стен и потолка подобрала и открыла окна во двор, чтоб видели, если кто слышал взрыв, что у нас снаружи все обстоит благополучно и спокойно. Квартира была в нижнем этаже, окнами во двор, но в то время, по счастью, во дворе никого не было, и никто не обратил внимание на взрыв, так как улица от движения экипажей была довольно шумная. Затем пошла на Итальянскую улицу известить о случившемся, посоветоваться относительно врача и проч. Оказалось, что есть свой врач, который и был приглашен осмотреть раненого; забинтовал руку и сказал, что необходимо в тот же день для операции поместить Исаева в больницу, для чего он поведет предварительные переговоры с хирургом гор. земской больницы. Вечером, когда стемнело, увезла Исаева в больницу. Скоро собрались доктора для операции. Но вот беда: операцию нужно делать под наркозом, а вдруг под влиянием наркоза Исаев скажет что-нибудь, чего не следует. Заявляю докторам, что буду присутствовать при операции, но они не соглашаются, а я энергично настаиваю и, наконец, меня оставляют в операционной комнате. Я сажусь в некотором отдалении от операционного стола, но где могу все слышать. Исаев сильно возбужден, и с трудом его усыпили, для чего потребовалось очень большое количество хлороформа, что объяснили доктора предположением, что он алкоголик. Все обошлось благополучно. Несчастье мы свалили на то, что оторвало пальцы в складе машин, куда он заходил, от собственной неосторожности при пробе машины. Были у него и на лице небольшие следы ожога, но, по-видимому, в больнице не было сыщика, и никто на это не обратил внимания.

Покушения в Одессе не произошло потому, что царь не поехал через Одессу. Возвратившись из Одессы, поселилась вместе с Перовской на конспиративной квартире по 1-й роте Измайловского полка, дом № 18, под фамилией Сипович. Для жандармов так и осталось невыясненной загадкой, кто такая была Сипович.

В это время шли приготовления к покушению под Каменным мостом по Гороховой улице, где я должна была быть сигнальщицей и, издали завидя царский выезд, пройти по Каменному мосту и этим дать знак Желябову быть готовым к взрыву. Покушение не состоялось.

Затем была устроена динамитная мастерская на Обводном канале (угол Измайлов. пр.), хозяевами которой были Кибальчич и я. Здесь в последний раз приготовлялся динамит при моем участии.

2-го декабря было нанято Богдановичем помещение на М. Садовой, и мы, под фамилией Кобозевых, поселились там, где из сырной лавки был устроен подкоп и заложена мина под улицу (см."Каторга и ссылка", № 1/8, 1924 г., А. Якимова "Из далекого прошлого", стр. 9—17).

3-го марта в разное время дня Богданович и я ушли из магазина и по разным железным дорогам, я через Смоленск, уехали в Москву. Прожила там около 1½ месяца и поехала в Киев, отдохнуть на юге и устроить свои личные дела, но в тот же день по приезде, 21 апреля, была арестована вместе с Мартыном Рудольфовичем Ланганс в меблированных комнатах у Ф. А. Морейнис. Посадили меня в Киевский тюремный замок. Обстановка там в первое время была такова, что друзья стали думать об устройстве мне побега (наверное не помню под какой фамилией была арестована, а кажется, Емельянова, Ольга Владимировна, имя и отчество помню хорошо). Жандармы тогда еще не подозревали мою причастность к террористическим делам, но через некоторое время был привезен в Киев В. Меркулов [Рабочий, участвовавший в подкопе на Итальянской, где он впервые встретился с Якимовой. — В. Фигнер.], который признал меня, и сейчас же обстановка изменилась, был усилен караул, так что мечты о побеге сразу рушились.

Возили меня сначала в Александровск для предъявления хозяевам дома, где мы жили с Желябовым, а потом в Питер. После короткого пребывания в департаменте полиции (несколько часов), причем посадили в какую-то комнату, через которую пробегало много людей, очевидно, шпиков, повезли в Петропавловскую крепость. При перевозке по железной дороге, кроме 3-х жандармов, сопровождал жандармский офицер, который в начале пути заявил мне: "Не вздумайте дорогой шалить... знайте, что у меня приняты все меры!"

Судилась я по процессу 20-ти народовольцев, с 9 по 15 февраля 1882 г. ("Былое" за 1906 г. № 1 — "Процесс 20-ти народовольцев", стр. 222—301). Приговорена к смертной казни, замененной бессрочной каторгой.

До 25-го июля 1883 г. сидела в Екатерининской куртине Петропавловской крепости, с короткими промежутками сидения в Трубецком бастионе. Я была изолирована в Екатерининскую куртину потому, что при мне был маленький ребенок, родившийся 13 октября 81 г. в Доме предв. закл., крик которого не должны были слышать другие заключенные. Там же, в противоположном конце коридора, помещался до казни Суханов.

После конфирмации приговора все осужденные были переведены на каторжное положение: одни в Алексеевский равелин, другие в Трубецкой бастион, я в Екатерининскую куртину; но везде режим вводился один и тот же: переодеты были в казенную дерюгу, лишены пользования своими средствами (мыла, чаю, сахару), давался только кипяток утром и вечером (ели черный хлеб с солью и кипятком). Лишены были медицинской помощи (в крайнем случае в первое время призывался только фельдшер), книг; и, кроме библии или евангелия, ничего не давали. Пища должна была быть солдатская, но благодаря сильному воровству ужасно отвратительная. Мой грудной сын энергично запротестовал против такого питания; начались сильные желудочные заболевания, и кричал он благим матом день и ночь. К ребенку являлся доктор Вильмс, и по его предписанию мне стали давать, вместо жидких водянистых кислых щей, бульон два раза в день, а через некоторое время дали бутылку молока и 3-копеечную французскую булку в день. Благодаря ребенку, пускали на прогулку сначала через день на 20 минут, а потом и каждый день; давали мыла для купанья ребенка и стирки в камере его белья. При моем заболевании приходил фельдшер, и в первый раз доктор Вильмс пришел лично ко мне, по вызову фельдшера, который думал, что у меня начинается гангрена (были злокачественные нарывы от худосочия), в результате чего мне дан был рыбий жир и увеличена ежедневная прогулка, кажется, до 1/2 час. или 40 мин. ("Историко-Революционный Вестник", № 1 [4], 1922 г. Издание О-ва политкаторжан и ссыльнопос. — А. Якимова, "Из прошлого", стр. 13—17).

В августе 83 года была отправлена в Сибирь (наше путешествие описано в брошюре А. В. Прибылева — "От Петербурга до Кары").

Каторгу отбывала на Каре и в Акатуе. На Кару привезли меня в конце мая 1885 г., так как в Красноярске болела тифом, кроме того, все время был болен ребенок, которого и в Красноярск привезла с воспалением легких, а потом бронхитом, ветряной оспой и проч., пока не передала его на волю знакомым, в семью административного ссыльного Сергея Васильевича Мартынова, так что в Красноярске пробыла больше полугода. Затем болела в Чите и лежала несколько месяцев в военном полугоспитале.

С конца мая 1885 г. по сентябрь 1890 г. содержалась в общей женской политической тюрьме, после чего условия содержания политических были радикально изменены, и отдельные политические каторжные тюрьмы уничтожены. Из мужской тюрьмы 17 человек тогда было выпущено в вольную команду, а 13 человек отправлено в Акатуй во вновь отстроенную тюрьму для помещения вместе с уголовными и с обязательными работами в рудниках; из женской тюрьмы тоже выпустили четверых в вольную команду, а в числе других четырех — Салова, Ананьина, Тринидатская и я были переведены в уголовную женскую тюрьму на Усть-Каре. Там просидела я 2 года и 10-го сентября 92 г. выпущена в вольную команду на Нижней Каре, которая просуществовала там до мая 1897 г. и была переведена в Акатуй. С этого времени никого из политических на Каре не оставалось.

В вольной команде на Каре я вышла замуж за Моисея Андреевича Диковского. Переведенные в Акатуй вольнокомандцы оставались тоже в вольной команде, и семейные жили в деревне Акатуй, в 2-х верстах от тюрьмы. Окончила каторгу в 1899 г., в августе месяце, ибо каким-то манифестом Николая II (кажется, при коронации) бессрочная каторга была заменена двадцатилетней, да кроме того, женщинам в рудниках (Кара и Акатуй — рудники) 8 месяцев считалось за целый год, и таким образом, вместо 20-ти лет пришлось пробыть на каторге 17 лет и 6 месяцев. На поселение назначена была в Якутскую область, но по болезни 3-летнего сына, родившегося на Каре, сначала временно, а потом и окончательно оставлена в Чите. Муж мой окончил каторгу еще на Каре и на поселение назначен был в Забайкальскую область, но оставался со мной до окончания моего срока, а по приезде нашем в Читу поступил на службу по постройке Забайкальской железной дороги. С июля 1900 г. я занимала место конторщицы по службе пути при постройке той же дороги, а с переходом дороги в эксплуатацию была штатной конторщицей той же службы.