Якимова-Диковская Анна Васильевна, автобиография
(1856-1942)
 Автобиография написана в декабре 1925 г. в Москве с небольшими дополнениями нами для сайта.
Родилась я 12 (25) июня 1856 г. в селе Тумьюмучаш (село с черемисским населением) Уржумского уезда Вятской губ., где отец мой был священником. Отец отлично владел черемисским языком, был популярен среди язычников и старался обращать их в христианство; но крещеные черемисы в минуту жизни трудную обращались и к своим богам и умилостивляли их жертвами животных. Недалеко от села была священная роща — Кереметище, куда няня раз носила меня во время их моления. То, что я увидела там, запечатлелось на всю жизнь. Среди густого высокого леса большая круглая площадка (роща тоже имеет округленную форму), наполненная молящимися, впереди которых горит большой костер, около него стоят громадные котлы с водой, а немного дальше к дереву привязан бык, который должен быть принесен в жертву, и возле него лежат ножи.
Когда мне было 5 лет, отец перевелся на службу в село Буйско-Архангельское, тоже Уржумского уезда, в 10 верстах от города. Село Буйско-Архангельское очень большое, с русским населением, с 2-мя приходами, т. е. 2 священника в селе. Здесь отец мой получил место после того, как его престарелый дядя-священник ушел в заштат и продал отцу за 1000 руб. свой дом. Дом был большой, в 5 комнат, с одного конца парадный ход и передняя, с другого — черный ход и кухня. Большой двор со службами, колодцем и флигелем рядом с домом вдоль улицы. Дом имел мезонин в 2 комнаты с передней. На крыше по бокам мезонина были фигуры 2-х лежащих львов. Дом находился с правой стороны улицы, последний перед мостом через реку Буй, по дороге из Архангельска в Уржум. При доме был сад и огород.
У меня было два брата и сестра. Всех нас, детей, у матери было 9 человек, но четверо из первых умерли маленькими, а 5-й, родившийся после меня, умер 6-ти лет от натуральной оспы во время эпидемии. Старший брат старше меня лет на 10. Младший родился тогда, когда мне было 10 лет, что и отсрочило мое поступление в учебное заведение, так как я должна была помогать матери водиться с маленьким братом. Сестра моложе меня на 7 лет. В доме у нас была одна прислуга, которая помогала матери по хозяйству и в то же время почти неразлучно была с нами, детьми. Няню мы очень любили, и, как помню, я всюду сопровождала ее. Летом ходили с нею в ближайший лес за грибами, а зимой, длинными вечерами, няня прядет, и я тоже подражаю ей, или делает нам из заваренной соломы куклы и рассказывает сказки, запас которых был у нее очень большой, и рассказывала она очень хорошо, с увлечением, с чувством, а иногда пускалась в воспоминания о своем деревенском житье-бытье. Главная воспитательница моя в раннем детстве была, таким образом, эта няня. Она же была и утешительница, если получишь какую взбучку за что-либо от отца или матери. Она прожила у нас 20 лет и умерла у нас в семье, когда я была арестована в первый раз и судилась по процессу 193-х.
Когда я подросла, мать стала обучать меня шитью, вязать чулки, помогать ей готовить на кухне, а отец учил грамоте и приготовлял к поступлению в епархиальное училище. Лет 8—9-ти я уже самостоятельно мыла крашеный пол в комнатах и с маленькой стирочкой ходила одна полоскать белье на речку.
Играть с посторонними детьми одну меня не пускали, и вообще в этом отношении были большие строгости. Можно было поиграть с чужими детьми только тогда, когда вместе с родителями ходили в гости или по делу в дом, где были дети, или когда дети приходили к нам. По части разных удовольствий и развлечений, особенно зимой, было у нас очень скудно. В том же селе, у другого священника, было 12 человек детей, один от другого с разницей в возрасте на один год, и я им иногда завидовала: у них своя большая компания, веселье, игры, хороший хор. Большое удовольствие доставляли летом, когда брат приезжал на каникулы из духовного училища гор. Нолинска, а позднее мы оба, я и брат, из Вятки, поездки к родственникам в разные места от 7 до 60 верст расстояния. Была у нас своя лошадь и линейка, на которую усаживались всей семьей и ехали. Летом ездили в лес верст за 5—7 за малиною, что повторялось довольно много раз, и набирали ее столько, что мать насушивала малины до пуда. Независимо от времени года отправлялись изредка к родным и на дальнее расстояние по случаю какого-либо семейного торжества; но это счастье выпадало не всем детям, так как приходилось ехать на наемных лошадях в повозке (закрытый экипаж). Мы жили в 10 верстах от Уржума, и родственники из этого уезда, едучи в город, заезжали к нам и вносили некоторое оживление в наш дом, но было это не часто.
Ежедневными нашими посетителями были крестьяне, прихожане отца, приходившие за советом к нему по случаю какого-либо несчастья, болезни, горя или радости или с какими-нибудь "требами". Отец был очень общительный, добродушный человек и любил подолгу и обстоятельно побеседовать со своими посетителями. Мне кажется, что он знал семейное и материальное положение каждого из 1000 своих прихожан и был любим ими. Из этих бесед я знакомилась с жизнью и бытом крестьян. Крестьяне нашего села были удельного ведомства, а в деревнях — государственные крестьяне. Иногда отец, едучи с какой-нибудь "требой", брал меня с собой. Часто мне приходилось слышать о всевозможных болезнях и видеть полную беспомощность в этом отношении, потому я рано стала мечтать о том, чтоб сделаться фельдшерицей-акушеркой.
Одиннадцати лет, в 1867 г., в половине августа, отец отвез меня в Вятку в епархиальное училище, куда я была принята и оставлена в пансионе с платою 50 руб. в год. Отец просил начальницу не пускать меня в город, где были родственники и мой брат, учившийся уже в семинарии. Все 5 лет, проведенные в училище, кроме рождественских и летних каникул, я безвыходно оставалась в нем. Брат по праздникам навещал меня, а родственники приходили очень редко. На рождество и лето ездила с братом домой за 180 верст, но за нами обязательно приезжали мать или отец.
Епархиальное училище в Вятке было открыто в начале 60-х годов либеральным архиереем. Программа была очень обширна, гораздо больше программы женских гимназий, и с первого же класса второго года (всего было 3 класса по 2 года) начиналось, например, преподавание древней истории, для чего мы были совсем мало подготовлены. Через два года после моего поступления училище было преобразовано по программе женских гимназий, но с педагогическим курсом в течение 6-го класса, на что в гимназиях существовал добавочный год, и для прохождения всего гимназического курса требовалось 8 лет, а у нас 6 лет. Оканчивали мы с дипломом "домашней учительницы". При преобразовании училища я была переведена прямо в 4-й класс, и, таким образом, пробыла в нем 5 лет, окончив курс в 1872 г.
Аттестат Вятского епархиального женского училища, 1872 г.
Совет Вятского епархиального училища свидетельствует, что воспитанница сего училища, девица Анна Якимова, дочь священника Василия Якимова, обучалась с 17 aвгуста 1867 года по 24 июня 1872 года и, окончив в оном полный курс наук, при отличном поведении, оказала успехи:
а) в Законе божием отличные,
б) Русском и церковно-славянском языках и словесности отличные,
в) Истории русской и всеобщей отличные,
г) Географии русской и всеобщей отличные,
д) Арифметике и началах геометрии отличные,
е) Физике отличные,
ж) Педагогике отличные,
з) Чистописании очень хорошие,
и) Рисовании отличные,
к) Церковном пении отличные,
л) Рукоделии отличные,
м) Музыке—
Почему, после испытаний, бывших в июне месяце 1872 года, по определению совета, утвержденному его преосвященством, на основании главы 16 и § III-ro высочайше утвержденного устава женских епархиальных училищ, усвоено ей, Якимовой, право на звание домашней учительницы. В удостоверение чего, выдан ей сей аттестат за надлежащим подписом и печатью училища. Вятка, 1872 года, июня 24 дня.
Председатель совета протоиерей Гавриил Порфирьев.
Начальница училища Матрена Рылова.
Инспектор классов протоиерей Игнатий Фармаковскии.
Член совета училища священник Алексий Емельянов.
Делопроизводитель совета диакон Алексей Атихмин.
№ 376.
Вспоминаю об училище с глубокой благодарностью: воспитывали нас всесторонне, и еще тогда проводился у нас в воспитании трудовой элемент. С первого года мы дежурили по классу, по спальне, по столовой и должны были поддерживать чистоту и следить за порядком, а в старших классах дежурили и по кухне, где должны были помогать поварихе. С 2-х до 4-х часов были заняты по рукоделию. Воспитанницам полагалось все белье и платье шить самим: в маленьких классах вязали чулки для всех воспитанниц, средние классы обшивали всех бельем, а старшие шили платье и занимались разными изящными рукоделиями под руководством "рукодельной дамы". На физическую сторону воспитания обращалось много внимания. Был у нас большой сад, где весной и осенью проводили все свободное время. Продолжением сада был огород, с края которого была сделана высокая деревянная гора, поливавшаяся зимой водой, и мы катались на довольно большое расстояние. Зимой, когда нельзя пользоваться во время перемен и вечером садом, все свободное время, кроме прогулки вне дома, проводили в громадном зале, и вечером, после приготовления уроков до ужина, с 7 до 8 часов, обязательно все по классам устанавливались рядами и под команду дежурной воспитательницы разом проделывали домашнюю гимнастику. После гимнастики свободно могли заниматься кто чем хочет: одни танцевали, другие прыгали через веревочку, играли в мяч и проч. Весь день был распределен для обязательных занятий с 7-ми час. утра до 10 вечера. Чувство товарищества, дисциплины развивалось сильно, и готовили из нас не барышень-белоручек.
Толчком в направлении умственного развития и выработки мировоззрения я обязана нашей классной даме, Анне Дмитриевне Кувшинской, которая поступила к нам одновременно с моим поступлением в училище, только что окончив гимназию, переходила с нами вместе из класса в класс и пробыла с нами в течение 4-х лет, после чего уволили ее по доносу за то, что она "сеет семена нигилизма" (она была потом в Питере членом кружка чайковцев и судилась по процессу 193-х).
Вятка была местом ссылки для политических административно-ссыльных, которые группировали около себя молодежь. В то время был в Вятке Трощанский (позднее член "Земли и Воли" и судился по процессу Веймара); под его влиянием, в числе других, находилась Анна Дмитриевна, а сама она старалась пробуждать наше сознание. С первого же года она приучала нас к чтению и устраивала общие чтения во время занятий рукоделием, заставляя читать по очереди, а иногда читала сама. Доставала и снабжала нас книгами. На первых порах не всегда соответствовал выбор книг нашему развитию, что объяснялось большим рвением с ее стороны, желанием поскорее просветить нас во что бы то ни стало и неопытностью в этом отношении. Со временем была выработана программа чтения, которой и руководствовались в подборе книг. Читали мы свои книжки и во время уроков неинтересных нам предметов, и во время приготовления уроков к следующему дню с 5-ти до 7 часов вечера, когда оставалось на это свободное время. А перед праздниками любимое время для чтения в старших классах было ночью в библиотеке, когда все уснут, и воспитанницы, и воспитательницы. Ложились спать воспитанницы в 10 час. и скоро засыпали. После обхода рядов спящих, уверившись, что все спят, ложилась спать и воспитательница, одна из классных дам, кровать которой стояла в нашей спальне. Тогда мы, человек 5—6, тихонько вставали, обертывались простынями и одеялами, осторожно пробирались по коридору в библиотеку, расстилали на полу часть одеял, в середину ставили свечи и, на животе лежа, принимались за чтение. При малейшем движении в коридоре гасили свет. Эти ночные чтения сходили нам благополучно, и я не помню ни одного раза, чтоб мы когда-нибудь попались. При поездке на рождественские и летние каникулы Анна Дмитриевна тоже снабжала нас книгами.
Под влиянием Ан. Дм. кроме нас, воспитанниц ее класса, было несколько человек старшего, выпускного класса. Из них две — Лариса Васильевна Чемоданова и Кочурова, а других не помню. Кочурова тем же летом бежала из родительского дома, чтоб поехать в Питер на курсы, и это произвело большой скандал. Было заподозрено влияние А. Д., и ее уволили из училища. Лариса Васильевна Чемоданова освободилась из родительского дома благодаря фиктивному браку с Сергеем Сил. Синегубом (Воспоминания С. С. Синегуба, "Былое" за 1906 г., №№ 8—10).
Когда мы были в последнем, 6 классе, А. Д. не было с нами, но она оставила нас под покровительством другой классной дамы, ее подруги, которая согласилась, чтоб мы пользовались в ее отсутствие комнатой для чтения и приема там нелегального посетителя, который являлся к нам по рекомендации А. Д. просвещать нас. Это был Николай Аполлонович Чарушин (потом член кружка чайковцев и судился по процессу 193-х). Он познакомил нас с Интернационалом, Парижской Коммуной и приносил нам нелегальную литературу. В комнате этой классной дамы был шкаф для платья, и вот, в случае прихода к ней кого-нибудь неожиданно для нас во время посещения Чарушина, мы должны были запереть туда нашего гостя, но этого не случилось ни разу.
На выпускном экзамене по закону божию всегда присутствовал архиерей. Приехал он и к нам, но заранее уже предубежденный против нас. Вызывают отвечать. На первых же порах одна из воспитанниц, подходя к столу, за которым сидел архиерей, кивает ему головой вместо чинного поклона. Архиерей разражается гневным потоком по адресу "нигилисток", хотя подошедшая не была из числа их. Облегчившись извержением гнева, начал вызывать опять. Несколько воспитанниц прошло благополучно, а потом опять такой же кивок головой. Гром, молнии на наши головы и крик архиерея: "На колени все!" Не помню, как отразилось это самодурство деспота на благонамеренных элементах, но у нас оно вызвало непримиримую злобу и ненависть. После крика "на колени!" архиерей схватился с места и побежал, выкрикивая на ходу: "Не давать им дипломов!" Начальница и все присутствовавшие педагоги побежали за ним, стараясь как-нибудь умилостивить его, но он не вернулся. В течение нескольких дней начальница ездила к нему, прося его отменить запрещение о выдаче дипломов, и наконец получила разрешение. Самодура этого мы больше не видали: не был на акте при выдаче дипломов и у себя не пожелал видеть на прощаньи. Обычно при выпуске воспитанницы делали прощальный визит архиерею.
Вышли мы, несколько подруг, из училища с желанием пойти в народные учительницы, но считали себя недостаточно подготовленными для этой цели и решили для самообразования пробыть еще год в Вятке, поступив официально на педагогические курсы при женской гимназии. Родителям не хотелось отпускать меня, но под угрозой побега и доказательства необходимости пробыть еще год на педагогических курсах, скрепя сердце, согласились.
Мы, несколько товарок, только что окончивших епархиальное училище, после каникул вернулись в Вятку. Здесь были кружки молодежи, куда вошли и мы. В это время ни Анны Дмитриевны, ни Чарушина в Вятке не было — они оба были в Питере. Мы были близки к кружку Марьи Егоровны Селенкиной, группировавшей около себя революционную молодежь, квартира которой часто служила местом собраний. В 1874 г. она была арестована в связи с арестами в то время по всей России, но после года с лишним тюремного заключения была выпущена. В качестве руководителя у нас в кружке был Михаил Павлович Бородин, который в 74 г. тоже был арестован, а затем выслан в Якутскую область.
Весною 73-го года, еще до каникул, я подала прошение в Орловское земство о зачислении меня на место народной учительницы. У нас в Архангельском была земская школа, но отец проектировал, чтоб я осталась дома и открыла частную школу у нас во флигеле, а я ни за что не хотела оставаться дольше под родительским надзором. Раз, в августе месяце, получаю пакет из Орловской земской управы с извещением о назначении на место учительницы в село Камешницкое с приглашением к определенному времени прибыть в Орловскую земскую управу. Для родителей было совсем неожиданно это извещение. Они стали было протестовать, но потом примирились с совершившимся фактом назначения. К назначенному времени собираюсь ехать, и мать заявляет мне, что она будет сопровождать меня до места. Мать моя была с большим характером, решительная, энергичная, и я смирилась с ее желанием самой видеть, куда еду я и с кем буду иметь дело. В селе Камешницком, в 25 верстах от гор. Орлова и на таком же почти расстоянии от Вятки, учительствовала я с сентября 1873 г. по 12 мая 75 г., когда была арестована. С крестьянами сошлась я довольно скоро, и почти не было времени в течение дня, с утра до вечера, чтоб я могла остаться одна. С раннего утра ребята уже собирались в школу. Квартира моя сначала помещалась в том же доме, где школа, во второй половине дома крестьянина с большой семьей. У них же я и столовалась. Когда число учеников увеличилось, пришлось взять под школу и мою комнату, а мне переселиться в другой крестьянский дом. Зимой, когда не было усиленных сельскохозяйственных работ, ученики были довольно великовозрастные, лет до 16 и больше. После уроков толпились у меня: то просто беседовали, рассматривали картинки в книгах, а то и читали вслух. В то же время заходили и взрослые: прочитать или написать письмо или просто потолковать о том, о сем, а молодежь — за книжками. Кроме довольно скудной школьной библиотеки, была у меня библиотечка с подбором тенденциозных и нецензурных книг. Среди крестьян знакомство было большое, так как ранней весною, по предложению земства, в праздничные и воскресные дни, когда не было школьных занятий, я ходила по деревням прививать оспу. В беседах крестьяне были вполне откровенны, в критике существующего не стеснялись, книжки мои читались грамотными довольно охотно, но и только. Не проявлялось никаких намеков на зарождение революционной самодеятельности. Приходилось постоянно упираться в одно и то же: "Не нами это началось, не нами и кончится!". Отсутствие желательных в революционном отношении результатов приписывала я своему неуменью подойти к делу, неопытности и, чувствуя полную неудовлетворенность, подумывала уехать в Питер поучиться и позаимствоваться знанием и опытом других. Но поехать самой в Питер не пришлось, а повезли меня туда жандармы. В первый год моего учительства был у меня выдающийся по своим умственным способностям мальчик — калека, без ног до колен, лет 15—16, очень серьезный; в течение года он перечитал почти всю мою библиотечку. Я видела, что для крестьянского хозяйства он не годится как работник, а в то же время хотелось, чтобы он не выходил из этой среды, был материально независим ни от кого, а был бы полезным членом для деревни; потому я решила отдать его учиться сапожному ремеслу, для чего увезла его в Вятку и поместила за плату к сапожнику для обучения. При отправке снабдила его книгами. Сначала читал он их сапожнику, а мало-помалу образовался у них маленький кружок человек в 5—6, и они по вечерам долго засиживались за чтением. Потом стали давать книги желающим и на дом, и таким образом один из читателей получил на руки для переписки революционный песенник, который и снес в жандармское управление. В результате — обыск у сапожника, арест его и моего ученика, а потом, 12 мая 1875 г., обыск у меня и арест. Арест мой произвел большое впечатление на крестьян; ближайшие из них по месту жительства столпились около экипажа при отправке, и женщины, как более экспансивные, плакали, а одна из них причитала: "И кто это под тебя колеса-то подкатил!" В тот же день повезли в Вятку. Посадили меня в одиночку Вятской тюрьмы, где сидело уже несколько арестованных в связи с арестами чайковцев в Питере. Сидели там и мои близкие знакомые — Марья Егоровна Селенкина и Михаил Павлович Бородин и др. Сидели мы без прогулок (не было такого укромного места, как думало начальство, где бы нас могли не видеть ни уголовные, ни политики), и только раз в месяц водили в баню. Протеста по этому поводу не устраивали. По собственному настроению думаю, что и другие относились так же потому, что тюрьма заранее представлялась нам как "каменный мешок" со всяческими лишениями, и, попав туда, ничто не должно было быть неожиданностью; считали все в порядке вещей, а нужно было, напротив, стараться не показать врагам, что лишения эти чувствительны, "не раскисать". Не выпускали даже в уборную. С внутренней стороны двери камеры был приделан ящик, в который было вырезано отверстие в двери из коридора, и вставлялось туда ведро.
Бородин сидел в том же коридоре, но между нами были пустые камеры, и мы не перестукивались, а Селенкина сидела в корпусе напротив, во 2-м этаже. Ее окно было видно через внутреннюю стену двора, и мы переговаривались с нею знаками по той же системе, как и перестукиваются. Вскоре после моего ареста их выпустили на поруки до окончания дела.
Арестовали меня с несколько копейками в кармане, и первое время пришлось сидеть исключительно на арестантском пайке, пока товарищи с воли не устроили мне передачу. На обращение моих приятелей к моему отцу о том, что мне нужна, по их мнению, материальная помощь, отец ответил: "Пусть посидит так, как есть, авось образумится!" В этом он искал влияния на изменение моего направления. Брат мой в то время был в Одессе студентом Новороссийского университета юридического факультета и находился на полном содержании отца. Просидела я в Вятской тюрьме немного более года, и в это время отец несколько раз был в Вятке, приезжая за сестрой на каникулы, которая училась уже в епархиальном училище, и, привозя ее обратно, но ни разу, ни слова даже не написал мне, а каждый раз приходил в тюремную церковь к обедне, брал просфору и присылал мне ее с тюремным священником: "Батюшка вам шлет свое благословение и просфору!" Вот и все.
Зато мать добилась свидания со мною, хотя это и было сопряжено для нее с немалыми трудностями, так как нужно было просить разрешения на свидание у прокурора Казанской Судебной Палаты. Мать моя была почти неграмотная, читала еле-еле, а писать совсем не умела, но женщина очень энергичная, умная. На свидании со мной не было ни слова упрека с ее стороны, но она сильно волновалась, плакала и наивно говорила: "Иди на волю, а я здесь останусь вместо тебя!" Увидела я ее сильно изменившейся за время моего сидения (это было к концу года после ареста); похудела сильно, постарела.
Книги присылали мне товарищи с воли. В конце мая или начале июня 76 г. меня отправили на почтовых (железной дороги не было) с 2 жандармами в Питер через Нижний Новгород. Через 3-е суток были в Нижнем, так как останавливались дорогой только чтоб переменить лошадей и поесть.
В Питере привезли в Дом предварительного заключения (ДПЗ). Там сидела А. Д. Кувшинская. Она сейчас же узнала о моем прибытии, прислала через надзирательницу привет, разную еду и лакомства. Меня посадили этажом выше ее, но наши камеры соединялись углами. Сейчас же я вошла в общение со своими ближайшими соседками, так как способ сношения между заключенными был мне известен. Стукальщицей я была усердной после строгого одиночного заключения больше года с чем-то. При разгрузке Д. П. З. с притоком арестованных из провинции стали переводить в Петропавловскую крепость, перевели и меня в том числе. В крепости тоже существовали сношения между заключенными, и переговаривались между собой даже сидящие в разных коридорах, от чего оглушительный стук разносился по всему Трубецкому бастиону, а особенно в дни свиданий, когда сообщались новости теми, кто имел свидание. В камерах тогда столы и табуреты были деревянные и подвижные. Мы ставили стол к окну, на стол табуретку и деревянной иконой (в каждой камере была икона) через форточку били по железной решетке, и таким образом могла сообщаться чуть ли не половина сидящих. В Трубецком бастионе, кажется, было 72 камеры, и в то время все камеры были заняты. Смотритель бастиона, Богородский, пробовал бороться со стуком, но ничего не мог поделать.
Незадолго до суда всех нас перевели в Дом предв. закл. В октябре 1877 г. начался суд Особого Присутствия Сената. Арестовано было по делу пропаганды в империи чуть ли не 1000 человек, но к суду привлечено 193 человека. За отсутствием каких-либо улик после все же продолжительного сидения некоторые были освобождены, другие высланы административным порядком, третьи заболели психически, покончили самоубийством, поумирали от различных болезней. Следствие тянулось почти 4 года.
Все, что происходило на суде, было уже в печати и более или менее известно. Когда после чтения обвинительного акта нас поделили на группы и стали водить в суд каждую группу отдельно, мы запротестовали против такого деления и отказались присутствовать на суде. Я, конечно, тоже была из числа протестантов, которых было большинство судившихся. Привлечение меня к этому делу было совсем искусственно, так как при всем старании жандармерии и прокуратуры не удалось им связать меня с "тайным противоправительственным сообществом", а в обвинительном акте относительно меня было сказано: "кроме лиц, принадлежащих к тайному сообществу, занимались противоправительственной пропагандой и отдельные лица. В Вятской губ. учительница А. В. Якимова" и т. д. О моей связи с А. Д. Кувшинской и с Чарушиным осталось неизвестным; да после того как они уехали в Питер, сношений между нами и не было. Судили и сапожника, у которого учился мой ученик; мальчика тоже везли в Питер, кажется, в качестве свидетеля, но он дорогой заболел тифом и умер.
Лично я благодарна прокурору Желиховскому, что он присоединил меня к этому процессу и таким образом дал мне возможность познакомиться еще в 77 г. с Желябовым, Лангансом, Перовской и др., потом самыми близкими товарищами по "Народной Воле".
После окончания судебного следствия защитники (у меня был Грацианский, назначенный судом) стали брать на поруки своих подзащитных, и я 5-го января 78 г. очутилась в Питере на воле. Тяжело было оставлять в тюрьме близких друзей, приобретенных за время суда и совместного сидения, но были уже и на воле раньше выпущенные товарищи. Прямо из тюрьмы направилась я к своей землячке, товарке по училищу и очень мне близкому человеку Марии Формаковской, студентке тогда медицинского факультета, которая ходила ко мне на свидание во время процесса (в народовольческий период я поддерживала с нею сношения, а через нее с земляками-вятичами. Вскоре она умерла от туберкулеза). Земляки встретили меня очень приветливо. В первые же дни захотели угостить меня оперой, взяли ложу на "Аиду", но желание их доставить мне удовольствие не оправдалось; чувствовала себя очень скверно: тюрьма, оставшиеся там товарищи, суд не выходили из головы, и контраст, представляемый оперой и собравшейся тут публикой, очень сильно и болезненно бил по нервам.
Вскоре после моего выхода из тюрьмы была выпущена ближайшая моя соседка по камере (сидела надо мной) Евгения Завадская, с которой мы очень сдружились в Д. П. З. и теперь решили поселиться вместе, а потом присоединилась к нам Вера Рогачева [Судившаяся также по процессу 193-х.]. Жили мы на Кирочной, кажется, улице у какой-то прачки в сырой-пресырой комнате, во время стирки постоянно наполнявшейся мыльными парами, так как входная дверь в нашу комнату была через прачечную. При выходе из тюрьмы в финансовом отношении у нас было небогато, так что и питание вполне соответствовало занимаемому жилищу: питались чаем с дешевой колбасой, холодцом из лавочки, кислой капустой и проч. в этом роде, и этим приходилось делиться с посещавшими нас товарищами, которые не имели и того, что имели мы. Посетителей бывало у нас очень много, и мы ходили знакомиться с теми, с кем не были знакомы по тюрьме. В квартире Александры Ивановны Корниловой бывали многолюдные собрания, на которых обсуждалась программа "Земли и Воли", к которой мы присоединились, но членами организации не вошли, так как не знали, что с нами будет после приговора суда. На всякий случай для связи снабжены мы были адресами. Тогда были уже выпущены, тоже до приговора суда, Желябов, Ланганс и другие, а Соня Перовская не была арестована во время суда и ходила на суд с воли, но была из числа протестанток. Время, январь месяц, было очень оживленное: планам, проектам, спорам не было конца. В это время дебатировался вопрос о пропаганде действием, вызванный рукописной брошюркой, выпущенной из тюрьмы (помнится, как будто Е. К. Брешковской) под названием "Пропаганда фактами".
В конце января 1878 г. состоялся приговор, которым в числе многих других была оправдана и я. Вскоре после приговора мы были предупреждены защитниками, что, по всей вероятности, оправданные будут высланы административно, поэтому мы постарались поскорее уехать сами, кто куда хотел, не дожидаясь высылки. Со времени моего перевода в Петербург отец мой под влиянием воздействий на него моего брата, окончившего уже Новороссийский университет, ежемесячно высылал мне деньги; были присланы деньги и специально для дороги. Мне хотелось поехать в Вятку, и я отправилась с одним земляком, Петром Неволиным, тоже привлекавшимся к процессу 193-х. С Завадской мы условились встретиться весной в Тверской губ., в маленьком имении сестер Кутузовых (ее приятельниц, с 2-мя из которых я познакомилась в Питере, одна из них — по мужу Кафиеро), чтоб оттуда отправиться в пешее путешествие по центральному промышленному району.
В Вятку приехала я во время свадьбы моего брата, который был при окружном суде кандидатом на судебные должности. Я знала, что не могло еще быть получено из Питера распоряжение относительно меня, потому явилась пока легально. Родители мои приехали на свадьбу и были в Вятке. Отец, уезжая домой, очень просил меня ехать с ними и говорил, что они теперь любят меня еще больше, но я отказалась наотрез. Через несколько дней после их отъезда, с одной из товарок по училищу, Анфисой Мышкиной (стоявшей потом близко к кружку М. А. Натансона — "троглодиты" — и рано погибшей — заболела психически и умерла), поселилась в верстах 3-х от города в деревне у крестьянина, причем поддерживали оживленные сношения с друзьями в Вятке. В апреле я отправилась в Тверскую губ. в условленное с Завадской место. Пробыв там некоторое время, мы трое: Ев. Завадская, Кафиеро и я, отправились путешествовать сначала по направлению на Рыбинск. Когда очень уставали, то делали передышку и садились на 1—2 перегона в поезд или на пароход. Шли мы, конечно, с фальшивыми паспортами под видом богомолок с котомками за плечами. Кафиеро была самая старшая из нас, я — младшая. Ночевали в деревнях и приходили иногда в сумерках, да еще уставшие, сгорбленные, загорелые, так что молодость наша не бросалась в глаза, нас принимали за действительных богомолок, с нами не стеснялись и говорили откровенно, как с людьми бывалыми по богомолью в разных местах, много видавших.
Цель нашего путешествия была не пропаганда, не агитация, а ознакомление с крестьянами промышленного района — не по книжкам, а в натуре. Ни книг, ни газет с нами не было. Шли мы по Тверской, Ярославской, Костромской и Нижегородской губерниям. Добрались мы до Нижнего с 1 рублем в кармане на троих. Была у нас явка в Нижнем у Харлампия Власовича Поддубенского (Поддубенский привлекался потом по процессу 17-ти народовольцев, но не судился, так как был признан психически больным). Мы заняли у него денег, немного отдохнули в нанятой комнате, и товарки мои решили этим и закончить свое путешествие: они были слабее меня и прихварывали. Они уехали по домам, а мне не хотелось сдаваться так скоро и хотелось ознакомиться поближе с заводскими рабочими, потому я решила поступить на Сормовский завод, что в 9-ти верстах от Нижнего.
В первый раз, как я пошла туда, мне сказали, что нет работы, что нужно подождать и справиться через неделю. Чтоб не возвращаться в город, я решила это время проработать на пристани по выгрузке с плотов дров. Работа эта очень тяжелая: на носилках носить дрова с плота на берег.
|
