Дядя мой по отцу Михаил Трофимович  воевал на Великой Отечественной, был тяжело ранен, контужен. Потом стал доктором филологических наук. Оба брата умерли в один день  -  12 марта, только с разрывом в семнадцать лет.

 Что бы это значило, когда братья умирают в один день с разрывом в семнадцать лет? Что? Мне надо молиться за обоих? Так?

 ПИСЬМО Михаила Трофимовича  своему племяннику:

"…Посылаю генеалогию нашего рода (на обороте — скудно об Агафье Федоровне Лебедевой). Конечно, этим делом надо было заниматься намного раньше, когда живы были родители. Но обстоятельства их жизни сложились так несчастливо, что было не до родословной. Да вообще, выращивание «генеалогического дерева» было опасным занятием во времена верных ленинцев.

Существует моя «Автобиография», заверенная членом горсовета Уржума Юркиным 18 августа 1938 года. Очевидно, написал перед поступлением в редакцию газеты «Кировская искра» литработником. В ней сказано, что отец мой Трофим Иванович происходит из семьи мещан г. Уржума, занимающихся земледелием и кустарным производством (выработка сушек и пряников) без наемного труда. Был мобилизован на военную службу в 1914 году и пробыл на Первой мировой войне до 1918 года. Был старшим фейерверкером в артиллерии, попал под немецкую газовую атаку… Травлен газом. Вернувшись из армии, он три года (до 1921-го) работал в селе Кузнецово — «в кооперации» (14.11.1920 в Кузнецове родился я).

Село Кузнецово располагалось в трех километрах от деревни Онадур — родины матери моей Агафьи Федоровны Лебедевой. Это 40-45 километров от Уржума, где жил мой дед Иван Егорович Пинаев. После смерти деда Трофим Иванович с 1921 по 27 год занимался земледелием в Уржумском обществе хлеборобов. С 27 года печет сушки и пряники для «Юговятсоюза» и горпотребкооперации. До 30 года ведет свое кустарное хозяйство «без наемного труда».

Я сейчас понимаю, что отец во время НЭПа (так коротенько называли новую экономическую политику большевиков) занимался на законных основаниях индивидуальной трудовой деятельностью (имел патент, платил налоги), к которой нас всех сейчас призывают. В уржумском доме на улице Ёлкина 32 на нижнем этаже была специально оборудованная небольшая мастерская. Дом стоял как раз напротив тюрьмы.

Однако скоро времена изменились. В 1930 году он был лишен избирательных прав, «раскулачен», то есть у семьи описали и отобрали дом, корову и что-то из мебели и вещей. А у потерпевшего на руках в это время шестеро детей! Моя мать позже, через год, узнала свою корову, когда стадо возвращалось с лугов. Её загнали во двор дома, где жил председатель уржумского горсовета Низовкин (фамилию меняю). Куда подевали другое описанное имущество, я не знаю. Дом же потом передали уржумской артели инвалидов, а Трофим Иванович лет через пять-шесть стал в своей бывшей пекарне снова печь хлеб, ставши членом этой артели (1937-1940 гг.). Пока не умер в 1940 году.

Описывал имущество и вел обыск в доме уполномоченный, один из городских партийных работников (фамилию забыл). В качестве понятого задержал детского врача, который в это время пришел по вызову отца, чтобы осмотреть меня (кажется, была корь). Мне было 10 лет, а сестрам — не больше пяти. Смутно помню волнение в доме. Вот мать что-то лихорадочно положила под мою подушку. Вот уполномоченный принялся стучать по стене — не спрятано ли там сокровище? Помню возмущение врача: «Зачем же забирать корову? Детей много, им необходимо молоко!».

Потеряв дом, мы ютились по разным временным квартирам. Прошли через четыре квартиры — конечно, без всяких удобств. Долгое время жили по улице Спорта в бывшей молельне, полуразрушенной. Зимой ходили дома в пальто, в ведре вода замерзала.

Отец написал ходатайство во ВЦИК, в апреле 1931 года пришла официальная бумага из Уржумского горсовета и выписка из протокола №3/42 заседания Президиума ВЦИК от 30.03. 1931 г. «Слушали: о ходатайстве гр-на Трофима Ивановича П., прож. г. Уржум, ул. Ёлкина, 32, Ниж. края о восстановлении в избирправах… Постановили: ходатайство удовлетворить». Подпись — факсимиле «А.Киселев», печать ВЦИКа, штемпельная дата — 3 апреля 1931 г. В справке горсовета сообщалось об этом решении (оба документа я храню).

Итак, гражданство восстановлено, ходатайство чудом было удовлетворено (Киселева позже, кажется, репрессировали). Но дом не возвратили, а корова так и осталась у предгорсовета (между прочим, его сын учился в нашей школе, но был на два года меня моложе). Ходатайствовал ли отец по поводу отобранного имущества, я не знаю (может быть, адвокат посоветовал для верности в первое время просить только о восстановлении в избирательных правах).

В это время твой отец Иван Трофимович жил в Казахстане. Меня на год (кажется, это было в 1933/34 учебном году, 6-й класс) отправили к нему в Володарское. Отец в это время работал сторожем в Новосибирске, Казани (7.10. 33 — 10.05.35), табельщиком в Ишимбае (1935-36 гг.). Затем вернулся в Уржум. Работал продавцом магазина в селе Архангельское (это до Урала), в Цепочкине, счетоводом где-то в уржумском скобяном магазине (1936-37), затем длительное и последнее в своей жизни время — пекарем в артели трудинвалидов. Умер осенью — 16 ноября 1940 года.

Все эти события страшно потрясли меня. В той атмосфере можно понять мой отчаянный вопрос матери: «Почему так получилось? Зачем отец занимался этим кустарничеством… производством сушек?» (Мне было тогда 15-16 лет, и я по наивности считал это занятие большим преступлением. Пропаганда в 30-е годы работала целенаправленно.) Мать мне сказала с достоинством: «Всё нажили своим трудом. Не воровали и не грабили!».

Сейчас можно узнать правду про раскулачивание, про геноцид. Теперь я вспоминаю с добрым чувством, как своими натруженными руками месил отец тесто, как ему помогала мать у пылающей жаром печи. Да, это был тяжелый труд пекарей. Прожил отец на земле только 57 лет… Конечно, как пекарь он был профессионал. Конечно, как мелкий кустарь-предприниматель он был предприимчив. Несомненно, он имел склонность к счетоводству и бухгалтерии, читал даже какую-то специальную книгу, которую ему прислал Иван Трофимович.

Жизнь загоняла его в такие тупики, что ему пришлось быть табельщиком, сторожем, счетоводом, печником, а горе заливать вином. Однако всех шестерых детей они с матерью поставили на ноги. Наши судьбы сложились неоднозначно, но, слава Богу, ГУЛАГ прошел мимо. А долго ли было сгинуть, особенно в тридцатом году… Но и того, что нам пришлось хлебнуть, никогда не забудешь. Я про это никому не говорил, это моя первая исповедь. Может быть, тебе пригодится в творческой практике…

29.04. 1991 г. Письмо писал вчера вечером, очень переволновался. Ночью спал плохо. Пусть эти материалы сохранятся для потомков — осколок эпохи 30-х годов".

 
...С дядей своим Михаилом я общался совсем мало. Дважды он приезжал ненадолго в Екатеринбург, да я сам жил в его квартире несколько дней в конце 80-х. В Москве, недалеко от шведского посольства. Впрочем, есть вырезка из газеты "Кировская правда" (5 августа 1997 года, автор – В.Путинцев): "Вот такая география — Уржум, фронты Великой отечественной, Киров, Волгоград, Горький, Москва. Ступени роста — школьник, районный газетчик, студент, аспирант, кандидат наук, доктор наук, профессор, член четырех ученых советов московских вузов, автор многих литературоведческих статей и книг.

Круг его интересов и увлечений — музыка, филателия, спорт, литература. Среди черт характера — взрывная эмоциональность и одновременно сдержанность, самодисциплина, удивительная скромность, тяга к прекрасному во всех его бесконечно разнообразных проявлениях и способность отрешенно углубиться в одну взятую на прицел проблему, безграничная доброта под маской внешней суровости-серьезности-строгости, даже ворчливости. Шила в мешке не утаишь. Доброта лучилась из него. Он принадлежал к тому сорту людей, рядом с которыми невозможно делать что-то дурное.

Мое сближение с ним было почти романтичным. На второй курс Кировского пединститута (шел 1947 год) я приехал за неделю до начала занятий. Общежитие еще пустовало, и я решил скрасить одиночество в своей комнате сольным исполнением любимых песен. "Славное море — священный Байкал…" — разнеслось на весь этаж. Когда дошла очередь до второго куплета, где-то рядом загремело: "Шел я и в ночь, и средь белого дня, — а затем уже в дверях моей комнаты, — вкруг городов озираяся зорко". Куплет был завершен общими усилиями, и мой гость, обладатель почти оперного по силе и красоте баритона, представился:

— Миша. Аспирант. Тоже пока один. Здесь рядом.
 В перерывах между песнями окончательно выяснилось, кто есть кто. Я узнал, что он из Уржума, в моем Нолинске бывал не однажды еще до войны — как вратарь футбольной сборной своего города, волейболист и легкоатлет, участник матчевых спортивных встреч между городами-соседями.

Беседовали и пели до поздней ночи. Наши песенные пристрастия совпали. Мы спели "Из-за острова на стрежень", "Среди долины ровныя", "Вечерний звон", каватину Дон Кихота Кабалевского, арию варяжского гостя из "Садко" Римского-Корсакова… В Михаиле пело всё — не только голос. Глаза его горели, рука непроизвольно дирижировала, тело порывалось взлететь. В этот вечер мы стали друзьями. Встречались чаще всего на стадионе и в спортзале, защищая честь института. После войны он входил в число сильнейших в области шестовиков и прыгунов в высоту, был чемпионом области. Им нельзя было не любоваться, когда он, ладный, крепко сбитый, в белых майке и трусах, безукоризненно отглаженных и пригнанных, выходил на стартовую позицию для прыжка, поправлял очки, делал короткий разбег и после мощного толчка летел над планкой.

— Перепрыгай ты его, пожалуйста! — попросила меня однажды его жена, черноглазая красавица и умница Елизавета Петровна, ведшая у нас семинар по русской литературе Х1Х века. — Может, тогда он перестанет бегать от науки на стадион…

Закончив аспирантуру, он начал читать у нас курс русской литературы. Много готовился к лекциям. Дорожил каждой минутой.

Однажды он объявил:
 — К нам собирается поступить вот кто, смотрите! — и показал фотографию, приложенную к заявлению. — Я говорил с ним. Богатырь! Косая сажень в плечах. Глаза ясные, умные. Повозитесь с ним, чтобы он прошел по конкурсу. В глухомани учился. Иной с дипломом в деревню не захочет — этот поедет. И.. кгм… может, в нем Ломоносов сидит.

Парень все-таки не прошел. Михаил Трофимович сокрушался, места себе не находил, чувствовал себя виноватым.

…На конвертах с его письмами всегда красовались необычные марки — яркие, крупные, коллекционные. Он знал в них толк. В его собрании были многие тысячи.

С еще большей любовью он собирал и дарил книги. Несколько монографий в моей домашней библиотеке хранят его авторские дарственные надписи.

В последние свои годы он жил в Москве, работал в МГПИ, оставил наследников — многочисленных учеников и сына Сергея, который недавно защитил докторскую диссертацию, тоже стал профессором. Сергей Михайлович — признанный и, пожалуй, единственный в стране специалист, автор крупных публикаций по творчеству Максимилиана Волошина…". (Да, он издал книгу о Волошине – в серии ЖЗЛ).

Ещё есть вот такая вещица в газете Московского педагогического госуниверситета ("Под грохот пушек музы не молчали"): "Профессор кафедры русской литературы ХIХ века Михаил Трофимович Пинаев прошёл всю войну, был тяжело ранен. Его война – это не только бои, но и – стихи…

 Нежит косы яранский венок,
 Льются косы на синий стан,
 Дерзко смотрит весенний цветок
 Мне в хмельные глаза – туман.

…Эти трогательные юношеские стихи, посвящённые Кате Зайкиной, сокурснице, написаны 23 июля 1945 года. Первые послевоенные месяцы. Надежды, которыми жила в то время вся страна, пронизывают тёплым светом всю эту лирическую миниатюру.

…В мае 1945 года радисты-разведчики "осназа" объединились в литературную группу воинской части. Начинающие поэты выпустили во время переформировки подразделений Карельского фронта, а затем передислокации их на Дальний Восток (перед войной с Японией, после освобождения Китая) рукописный литературно-художественный журнал "Наши дни". Вышло три номера.

В третьем выпуске журнала, в мае 1945 года, опубликована первая литературно-критическая статья Михаила Трофимовича. Она была посвящена стихам С. Огиевича, С. Иванова и А. Алексеева, появившимся в предыдущих номерах рукописного журнала воинской части 28 491.

Сырая ржавь смоленского болота.
Вода и грязь – труднее нет пути"…

 Елизавета Петровна трудно переживала его уход. Столько лет вместе… Написала стихи:
 Одна – и никто не услышит,
 одна – и никто не узнает,
 как трудно душа моя дышит,
 как сердце моё умирает.
 Одна. Кто любил – те в могиле,
 лишь память о них – упованье.
 Одна – в одиноком бессилье,
 одна в одиноком молчанье.

Так ли? Говорят, надо молиться, чтобы… чтобы… чтобы услышать родной голос, чтобы пришло упокоение-успокоение. Упокой, Господи, душу раба Твоего Михаила… Елизавета Петровна в конце жизни своей земной тяжело болела, почти не вставала... Писем писать не могла. Вот кусочек – из прошлого века: "Всё вспоминаю, как он любил петь. А когда оглох – очень фальшивил: он поёт, а я в другой комнате плачу".

Нашёл в бумагах у матери и такое её письмо: "Мишу мы похоронили по христианскому обряду: отпевали в церкви (правда, заочно); всё что нужно я положила в гроб – и крест, и венчик, а дома была кутья из церкви. Вы как-то спрашивали меня, был ли он верующий. Он умирал очень тяжело, последние пять дней был без сознания. А накануне смерти, уже не узнавая меня, перекрестился. Я сразу поднесла ему к губам иконку Божьей Матери – она всё время стояла у него на тумбочке в больнице. Что-то он, очевидно, чувствовал: когда я в последний раз целовала его лоб и глаза, у него на глазах появились слёзы.

На памятник у нас нет денег, заказала гранитную плиту, которая будет стоять на могиле. В цементную цветочницу посадила травку и цветы. А кругом вековые деревья, птицы поют.

Надо научиться как-то жить по-новому – кормильца теперь нет. Выйдя на инвалидность, Миша очень много мне помогал, особенно после инсульта – я не выходила полтора года, весь дом был на нём. Как встанет, идёт ко мне на кухню, спрашивает, не надо ли в чём помочь. Всё картошку мне чистил и морковь тёр – у меня правая рука быстро устаёт.

Так быстро всё случилось, что я до сих пор жду его, слушаю, не пройдёт ли он по коридору. Не могу поверить, что его нет. Конечно, болел он уже давно – большая опухоль, метастазы в брюшину и позвоночник. В больницу его увезли на скорой с подозрением на острый аппендицит. Он до конца не знал правду. Две последние недели ничего не ел, даже глотка воды не мог выпить – рвало. А я всё его уговаривала: на голодный желудок, мол, легче будет оперировать. Верил он мне больше, чем врачам и сёстрам. Пока не ослабел совсем, мы с ним много "разговаривали": он говорил, а я писала ему, три тетрадки исписала. (Дядя Миша много лет ничего не слышал, болезнь Миньера. – Б.П.) Седьмого марта его оперировали, а с восьмого стали давать наркотики. Он всё говорил о войне".

Я не поехал на его похороны — далеко, денег совсем не было, потому что после смерти жёнки моей Марии работал сторожем. Недавно нашёл открытку дяди Миши. Поздравляет с наступающим 1988 годом. "С интересом слежу за подвижническим трудом своих племянников. Дай Бог удачи вам! Что касается ожиданий Маши и Бориса, то они, по-моему, напрасны (в связи с трактовкой музыкально-театральных сцен в свердловских театрах). "ЛГ" и другие издания (кроме "Нашего современника") находятся в руках тех, кто продвинул режиссера свердловской оперы на Госуд. премию. Надо найти удовлетворение в том, что все-таки осуществлена публикация в "НС". Она дойдет до того, кому нужна! С приветом — Михаил".
 
В журнале «Урал» однажды появился "Роман воспоминаний" моего брата, там и про дядю: "В отроческие годы я, как муха, успел наследить на бумаге и оставил, помнится, много "клякс". Что было, то было. Всё было! И "свинцовые волны", и храбрые Джеки и Джоны на реях бригов, которые обязательно "трещали по швам" во время шторма. Много всякой всячины набуровила моя неуёмная, но вроде не заимствованная фантазия. Или заимствованная? Не помню…

Гм, взглянуть бы сейчас на эти "кляксы"… А может, они сохранились в дедовом сундучке? Мама всё подбирала, складывала в него все мои бумажки и возила с собой при каждом семейном переезде с места на место. Может, среди тех бумаг и мои старые тетрадки?

Нет, тетрадей я не нашёл, зато обнаружил письма дядюшки Михаила Трофимовича. Отцов брат в ту пору заканчивал институт как раз по филологической части, и я послал ему свои опусы, в надежде, что знающий человек с ходу подтвердит мою гениальность. Помню, была уверенность, что создал нетленное. Может, дядюшка мне что-то подскажет из далёкого далёка? И я принялся за письма. Разложил потрёпанные тетрадные листочки, исписанные школьным пером "86" и жидковатыми "химическими" чернилами, и стал читать прошлое.

"Тёзка, привет! Однако твои произведения составляют уже довольно-таки внушительный сборник, на чтение которого требуется два вечера, – писал дядя Миша. – Это уже много для 14 лет! Пожалуй, ещё пять лет пройдут и можно услышать от тебя шиллеровский возглас: "19 лет – а как мало сделано для бессмертия!" Хотелось бы, чтобы эта жажда творить, дерзать долго сохранилась у тебя, долго-долго…

Первое впечатление от тетрадей – страсть, любовь, фанатизм, как хочешь это назови, – к морю. Уже по ним можно судить о твоих любимых книгах. Жюль Верн и фантастический роман, "Два капитана" и "Победа моря", Новиков-Прибой и Станюкович".

…Дядюшка воздал должное и морской эрудиции племяша: "Если бы не было этой осведомлённости, повесть "Приключения" выглядела бы иначе. Отметил он и "простой, ясный язык". Что ещё? "Пейзаж лиричен". Гм, даже так? Интересно, что я понаписал в этих "Приключениях"? Ничего не сохранила голова! Не будь этих писем, вряд ли припомнилось бы хоть одно название.

…Кстати, уже тогда, в давней давности, я почему-то назвал один из своих рассказиков "Прозой", на что дядя Миша откликнулся в том же письме: "Наверное, хотел назвать "Стихотворение в прозе"? Это подходит более. Сюда же можно отнести "Море". Ей-Богу, сильно! Советую совершенствовать эту лирику. Прочитай стих. в прозе Тургенева, проштудируй Гоголя".

Неужели в ту пору я был способен на что-то?! Даже на лирику? Удивительно, Марь Григорьевна, чай пила – брюхо холодное! …А вот и разбомбон за "шедевр" "Далеко в море". "Мне не понравилось, что ты выступаешь в роли какого-то англичанина, – выговаривал дядя Миша, – и описываешь "наш клипер", принадлежащий "одной английской компании". Зачем эти англичане, Билли Торстоны и Гвианы? Неужели в наших, советских, морях нет таких штормов, которые были бы проверкой мужества наших моряков?! Неужели русские матросы не любят свои корабли, как "мать родную"? То есть я хочу сказать: зачем русскому человеку описывать мужество англичан, если можно с успехом совершить это, описывая храбрых севастопольцев, защищающих родной город? Чем русские хуже их и зачем это преклонение? Всё. Пока! Присылай новые вещи. Михаил".

…Я сложил письма в конверт и убрал в сундук. …Когда встретимся ТАМ, я лично поблагодарю вас за эти старые письма, за внимание, оказанное сопляку, за то, что вы не отделались шуточкой или отпиской".
Борис Пинаев
Источник: https://proza.ru